То, что происходит в Каракасе, очень похоже на демократическую революцию против обанкротившейся левой диктатуры. А все демократические протесты, когда попадают на главные мировые экраны, похожи на бархатные революции, по аналогии с которыми их и пытаются объяснять. Теперь, когда страны мира снова пытаются поделить на свободные и промосковские диктатуры, аналогия оживает.
В мае 2018 года преемник Уго Чавеса Николас Мадуро победил на досрочных выборах с результатом, подозрительно большим для времен экономической разрухи – 67% (в гораздо более благополучном 2012 году Чавес набрал 55%). Успех Мадуро можно объяснить тем, что главная оппозиционная сила MUD (Круглый стол демократического единства) их бойкотировала. Западная Европа, Северная и за немногим исключением Южная Америка не признали их итогов.
Восемь месяцев спустя, в январе 2019-го, парламент Венесуэлы, где оппозиция получила большинство на выборах 2015 года, в разгар тяжелого валютного кризиса объявил своего спикера Хуана Гуайдо временным главой страны. В этом качестве его немедленно поддержали Трамп, Макрон, лидеры Западной Европы и большая часть государств Латинской Америки, зато Китай, Россия, Турция объявили происходящее иностранным заговором и государственным переворотом.
Если революция в Венесуэле произойдет, это будет первый случай в Латинской Америке, когда левая диктатура падет под действием народных уличных выступлений. До этого по итогам протестов там рушились правые, буржуазные авторитарные режимы, а левые теряли власть в результате военных переворотов, американской военной интервенции, реже – на выборах, которые были результатом мирного процесса, завершившего партизанскую войну с иностранным участием.
Хотя речь идет о крахе социалистического промосковского режима, процесс совершенно не похож на Восточную Европу, где левые диктатуры уступили уличным протестам и западному давлению, после того как не нашли поддержки у своего главного союзника в Москве.
Население стран Восточной Европы, вышедшее против местных левых режимов, требовало нормализации: период левой диктатуры оно дружно считало аномалией, а то, что было до и по соседству (капиталистическая Европа), – нормой, к которой надо прорваться. Мир Латинской Америки гораздо менее четко разделен на привлекательную норму и отталкивающую аномалию, поэтому протест, внешне похожий на бархатный европейский или более грубый ближневосточный, не обязательно сработает так же.
Возвращение в 90-е
Почти все 20 лет боливарианского социализма в Венесуэле (Уго Чавес выиграл первые выборы в 1999 году) из Европы и Северной Америки часто воспринимаются как годы сплошной экономической деградации и волюнтаристского ада. Изнутри самой Венесуэлы и в целом Латинской Америки все выглядит сложнее.
«Норма до» – период классической рыночной демократии – закончился Caracazo, стихийным бунтом бедных в Каракасе – с погромами, поджогами, перестрелками с армией и жертвами (300 официально, тысячи неофициально) в 1989 году, одновременно с бархатными революциями в Восточной Европе. Так население отреагировало на попытку тогдашних властей проводить в стране либеральные реформы, предписанные МВФ после падения цен на нефть.
Упавшие цены на нефть добили не только европейский соцлагерь, но и венесуэльскую буржуазную демократию. После этого Венесуэла пережила свои турбулентные 90-е с инфляцией в десятки процентов и официальной безработицей 20%. Между 1988 и 1998 годом реальные зарплаты сократились в три раза (с 2900 боливаров до 1100), число живущих ниже национальной черты бедности увеличилось с 46% до 68% (две трети). Такова экономическая декорация политического успеха Уго Чавеса. Хотя тогдашнему банкротству, похоже, далеко до нынешнего.
Когда я был в Венесуэле, правление Чавеса выглядело как попытка построить параллельное новое общество без полного демонтажа старого. Этим боливарианский социализм отличался от классической советской модели, которая по тексту своей главной песни требовала старую жизнь полностью демонтировать и строить на граунд зеро.
В Венесуэле рядом с торговыми центрами открывались магазины для бедных Mercal с фиксированными «справедливыми» ценами (ими управляли близкие соратники Чавеса). Под светящейся рекламой американских газировок сторонники президента-команданте расписывали стены антиамериканскими граффити. Одновременно с дорогими частными и перегруженными муниципальными клиниками в трущобах вели прием кубинские доктора, посланные Кастро в обмен на венесуэльскую нефть (семья дома, чтобы вернулись, но многие все равно бежали в американское посольство).
Чавес довольно быстро нашел рычаги влияния на телевидение, но большинство основных газет и радиостанции оставались (некоторые до сих пор) настроенными враждебно. В пику им он развернул собственную боливарианскую прессу и общался с народом напрямую поверх журналистов на воскресных (практически месса) прямых линиях с народом Aló Presidente с одиннадцати утра до пяти вечера.
Левые меры Чавеса вряд ли одобрил бы МВФ, но в целом такие решения время от времени внедряются, а еще чаще предлагаются левыми экономистами-государственниками по всему миру. Управляемый центробанк, фиксированные цены на определенные объемы жизненно важных товаров, пособия для бедных, фиксированный валютный курс (рядом немедленно возник черный рынок менял по рыночному курсу), фиксированные народные цены на бензин (дефицит, черный рынок и контрабанда в Колумбию, где их нет), несколько курсов доллара для импортеров в зависимости от того, что они импортируют, отказ покупать товары у плохих, недружественных правительств (например, автомобили из Колумбии) и согласие покупать у хороших дружественных даже ненужное. Национальная нефтяная компания PDVSA не столько была национализирована (это произошло задолго до Чавеса), сколько стала работать в тесном контакте с правительством и отчислять гораздо больше прибыли в бюджет.
Чавес раскрепостил мелкую торговлю, сделал самозанятость доступной формой экономического выживания. Полиция и бюрократия перестали требовать разрешения, центральные площади Каракаса выглядели как сплошной вещевой рынок, где люди продавали и перепродавали в том числе вещи, изготовленные на дому, в семейных мастерских. И раб судьбу благословил.
Чавес привел в политику бедных и полуграмотных людей, которые всегда считали, что политика не их дело, создал для них движения, пронизал нищие районы сетью политических клубов, таскал их на митинги, советовался с простыми людьми по важным политическим вопросам. А они голосовали за него на выборах и референдумах, которые он устраивал между выборами в ответ на критику. Один из них – о снятии ограничений по президентским срокам – в 2007 году Чавес даже проиграл. Так же как множество региональных выборов в городах и штатах, включая нефтяную столицу город Маракайбо или столицу Каракас (впрочем, оппозиционный мэр Каракаса Антонио Ледесма был арестован в 2015 году и бежал в Испанию, мэром стала его заместитель).
Время Боливарианской республики не было, как может показаться, сплошной катастрофой. Пять лет между 2004-м и 2008-м были даже годами экономического роста (в том числе рекордных 18% в 2004 году). Хотя источник его был в основном нефтяной, деньги, которые забирали у нефтяников, распределялись иначе – кроме лизинга кубинских врачей, они шли на программы по борьбе с бедностью, создание рабочих мест и субсидирование армии и полиции. Безработица с 18% cократилась до 7,5% (сейчас она больше 30%), число людей, живущих ниже черты бедности, уменьшилось вдвое – с более чем 60% до 30%, а в крайней бедности – с 30% до 10%. Армия стала привилегированным сословием. При Чавесе между 2002 и 2012 годом индекс неравенства Джини в Венесуэле упал с 0,5 до 0,45, став ниже, чем в более респектабельных Бразилии или Колумбии.
Мадуро не повезло дважды: сам он гораздо менее харизматичный и способный политик, чем Чавес, и цены на нефть рухнули всего через полтора года после его избрания президентом, и против него же ввели санкции. Социализм, который работал при высоких ценах, перестал работать при низких. По оценкам МВФ, венесуэльский ВВП за последние три года падает на 14–16% в год.
Фиксированные цены в этих условиях окончательно обернулись раздвоением рынка и дефицитом товаров первой необходимости. Инфляция к началу 2019-го достигла годовых значений в десятки и сотни тысяч процентов (с прогнозом при нынешних темпах дойти до миллиона). В октябре 2018 года курс доллара на черном рынке отличался от официального всего в два раза (62 и 118 суверенных боливаров за доллар), к декабрю уже в пять раз (85 и 500), после чего официальный курс резко приблизили к рыночному (600 и 800). Между 2005-м и 2015-м из страны уехало 600 тысяч человек, сравнительно нормальный темп (из Перу тогда же уезжало примерно 100 тысяч человек в год); между 2015-м и 2018-м – 1,2 млн.
Восточноевропейские народы, свергавшие свои левые диктатуры, существовали в другой системе координат – между Западом и Москвой как двумя конкурирующими центрами легитимации. Между этими двумя центрами они могли выбрать себе менее имперский и более прогрессивный. У стран Латинской Америки такой биполярной системы координат нет: Москва и Пекин слишком далеко и даже отдаленно не вступили в те же права, что в Европе и Азии.
Попытка изобразить несимпатичных многим левых политиков Чавеса, Моралеса, Мадуро и даже Обрадора в Мексике ставленниками Кремля не работает на местности. В 1990-е – годы полного отказа России от поддержки Кубы – стало окончательно ясно, что, несмотря на всю помощь, режим Кастро – это именно режим Кастро, а режим Чавеса начался и левый поворот произошел в Латинской Америке как раз тогда, когда Россия закрывала свою последнюю базу на Кубе.
Во внешней торговле с Россией Венесуэла за эти годы превратилась из платежеспособного партнера, по сути донора этих отношений (например, покупателя российского оружия и техники), в субсидируемую страну. И хотя со стороны кажется, что внешнюю политику на венесуэльском направлении и субсидирование тамошнего режима у МИДа и даже Кремля перехватил глава «Роснефти» Игорь Сечин, само по себе вложение в необычные или переходные режимы не является каким-то вопиющим исключением из мировой практики. Вся Латинская Америка и Африка, а до этого Восточная и Юго-Восточная Азия состояли из таких транзитных режимов.
Нынешние вложения США и Европы в Украину, Молдавию или Ирак ничуть не менее рискованны. Те, кто вкладывал в 80-е деньги в приоткрывшийся миру коммунистический Китай, тоже вряд ли были уверены в результате. Антиамериканизм Чавеса создал для России и Китая в Венесуэле конкурентное преимущество, которым обе страны, как умели, попытались воспользоваться, причем Китай вложил в несколько раз больше и тоже готов защищать потраченное.
Восточноевропейские режимы ко времени бархатных революций давно не были левыми: они не занимались тем, что брали у богатых и давали бедным. Они, по сути, решали в худших условиях ту же задачу, что и правительства Западной Европы, – построение почти бесклассового общества всеобщего хотя бы скромного достатка. Их население забыло о непроходимых классовых пропастях прошлого, а рядом наблюдало западноевропейские общества всеобщего благополучия.
Выходя на улицы, восточные европейцы все, как один, видели себя будущими представителями европейского среднего класса. Если бы им сообщили, что одни будут возвеличены богатством, а другие унижены бедностью, вряд ли многие покинули бы улицы Праги и Берлина: европейское неравенство и бедность они в целом справедливо считали более привлекательными, чем социалистическое равенство, предполагая, что и после расслоения (о котором мало кто думал и которое было основательно забыто) их жизнь станет лучше.
Кроме того, местные правительства переживались не столько как свои левые, сколько как чужие оккупационные. В них видели не только сомнительный социальный эксперимент, но и национальное унижение, которое надо прекратить при первой возможности. До сих пор трудно измерить силу разных составляющих восточноевропейских протестов, чего в тогдашней смеси было больше – мечты о гражданских правах, жажды рыночного изобилия или националистического чувства.
Латинская Америка – совершенно другое дело. Центр внешней легитимации и он же центр исторически пережитого национального унижения находится в США. Для европейцев Хуан Гуайдо – храбрый молодой оппозиционер, бросивший вызов обанкротившейся диктатуре. Но огромная историческая инерция делает Хуана Гуайдо, назначенного Трампом без выборов главой Венесуэлы, очередным представителем внешней, грозно наседающей имперской силы, которая приступила к очередному вмешательству. А демонстрации в его поддержку, несмотря на диктаторский характер собственной власти, выглядят как могли бы смотреться в социалистической Праге или Варшаве демонстрации в пользу просоветских лидеров, призывающих к скорейшему вводу советских танков.
У Латинской Америки гораздо более трудный выбор. Для восточных европейцев он был одновременно за гражданскую свободу и за собственную национальную гордость, а здесь он за гражданскую свободу, но против собственной национальной гордости. В Восточной Европе свободолюбие и национализм складывались, и режим после прекращения внешней поддержки закономерно падал. Здесь две эти силы приходится вычитать друг из друга, и закономерности не получается.
Борьба экономической логики с национальной гордостью редко заканчивается бархатно. Даже по собственному российскому опыту видно, что люди часто поддерживают гордость, а не логику. Считать темпераментных латиноамериканцев кончеными экономическими прагматиками нет никаких оснований.
То же касается возвращения к норме. Жителям просоветских диктатур Восточной Европы в целом правильно казалось, что, убрав левые режимы, они вернутся к европейской норме всеобщего благоденствия. Но в Латинской Америке такой нормы попросту нет.
Даже относительного всеобщего благополучия там никогда не было, и его, в отличие от Европы, никто не обещает. Социального единства нации в европейском смысле здесь не существует. Каждая страна Латинской Америки населена не одним, а в буквальном смысле двумя разными политическими народами: один живет в современности и в условиях, сопоставимых с западными (а иногда лучше – из-за дешевизны рабочей силы; например, преподаватели местных вузов могут позволить себе постоянную прислугу), зато второй – в неопределенном прошлом, в условиях, сравнимых с беднейшими странами третьего мира. Переход между обоими затруднен. Плата за это разделение в христианских странах, где оно никак не подкреплено восточной этикой и философией естественности неравенства, – гораздо более высокая, чем в Европе, преступность. Поскольку бедных большинство — благополучие прячется в гетто: охраняемые дома и поселки, частные школы и клиники.
Если средний класс Каракаса или жители богатых нефтяных городов заинтересованы в возвращении к Венесуэле до Чавеса, то для чавистов, сторонников боливарианского социализма и просто бедных это менее очевидно. Им скорее представляется, что при смене режима на менее левый они останутся такими же бедными, но вдобавок ко всему окажутся выброшенными из политики, которая из массовой вновь станет элитарной: занятием представителей первого, благополучного народа.
На кадрах демонстраций в поддержку Хуана Гуайдо Каракас выглядит почти привлекательным современным городом. Но огромная часть Каракаса совсем иная – самодельные дома в один кирпич толщиной, без стекол в окнах, воды, канализации и сплошь и рядом электричества.
Две Венесуэлы – социалистическая боливарианская и демократическая буржуазная – все эти 20 лет существовали параллельно, но первая все больше напирала в экономике и политике на вторую. Независимой прессы становилось меньше, условия для бизнеса хуже, портилось качество выборов.
Тем не менее одна окончательно так и не съела вторую. Режим свозил служащих госкомпаний на митинги и избирательные участки, но там, где оппозиция была сильна, она использовала свой админресурс. Из-за традиционной слабой централизации (все страны Латинской Америки, как и США, в сущности – регионы бывших империй, столицы которых остались за океаном, поэтому местные региональные элиты гораздо меньше склонны подчиняться друг другу) электорально упакованные авторитарные режимы здесь гораздо более конкурентны, чем в Азии и на постсоветском пространстве. Это уже не раз позволяло оканчивать их мирным способом.
Параллельное существование в экономике и политике двух Венесуэл, чавистской социалистической и старой буржуазной, лежит в основе нынешнего кризиса. На выборах 2015 года объединенная оппозиция получила 109 мест в парламенте, а чависты Мадуро – 50. Мадуро оставил оппозиционный парламент заседать, а сам провозгласил создание собственного народного коммунального парламента, где будет настоящая воля народа, и туда перенес законотворческую деятельность. Он сам, таким образом, формализовал двоевластие на парламентском уровне, которое три года спустя догнало его на президентском, когда председатель старого парламента Хуан Гуайдо на фоне экономической катастрофы объявил себя президентом и был легитимирован в этом качестве внешними силами.
Судьба венесуэльского режима теперь зависит от двух вещей. От того, как поведет себя полиция и армия, которые пока остаются привилегированными сословиями боливарианского строя. И от того, удастся ли альтернативному правительству привлечь на свою сторону и найти нужные слова для бедных жителей Венесуэлы, которые поддерживали Чавеса.
Экономический кризис еще не политический приговор. Гиперинфляцию, рост цен, падение производства пережили капиталистические режимы в России и Восточной Европе. Через еще большие лишения прошло население Зимбабве при Мугабе и Кубы при Кастро, и их режимы устояли. Классовая разобщенность и антиамериканизм в Латинской Америке так сильны, что способны вынести глубокую экономическую катастрофу при условии, что бедное большинство продолжает считать режим своим, а себя – соучастником власти, в то время как в образованной демократической оппозиции видит чужаков.
Большую часть своей истории Латинская Америка выбирает между правым элитизмом и левым популизмом. Правый популизм в Бразилии разбавил дихотомии новым измерением, но Венесуэла, судя по всему, пока осталась перед классическим выбором.
Александр Баунов
https://carnegie.ru/
Posted by Канадская служба новостей CNS Non-profit site
